— Мой дед родной — Мирон Фролов —
Нас, молодых, бодрей.
Шестнадцать пережил попов
И четырёх царей.
Мы, как подлесок, все под ним
Росли един перед другим.
И, приподнявшись от земли,
Все кланялись ему.
И шли в заводы, в шахты шли,
В солдаты и в тюрьму.
Шли, заполняли белый свет, —
Жить не при чём в семье.
Бреди, — и где нас только нет,
Фроловых, на земле!
Живут в Москве, и под Москвой,
В Сибири от годов;
Есть машинист, есть лётчик свой.
Профессор есть Фролов.
Есть агроном, есть командир,
Писатель даже есть один.
И все — один перед другим, —
Хоть на меня смотри,
Росли под дедом под своим,
В него — богатыри.
Шесть ран принёс с гражданской я,
Шесть дырок, друг родной.
Когда б силёнка не моя, —
Хватило бы одной.
По всем законам — инвалид,
Не плуг бы мне — костыль…
А после здесь уж был я бит,
Добро, что богатырь.
Делил луга, взимал налог
И землю нарезал.
И свято линию берёг,
Что Ленин указал.
Записки мне тогда под дверь
Подсовывал Грачёв:
«Земли себе сажень отмерь
И доски заготовь».
Фроловы были силачи,
Грачёвы были богачи.
Грачёвы — в лавку торговать,
Фроловы — сваи загонять.
Грачёвы — сало под замок,
Фроловы — зубы на полок.
Мой враг до гроба и палач,
Вот в этот день и час,
Где ты на свете, Стёпка Грач,
И весь твой подлый класс?!
И в смертный срок мой вспомню я,
Как к милости твоей
Просить ходила мать моя
Картошек для детей;
Как побирушкой робко шла
По дворне по твоей,
Полкан Иванычем звала
Собаку у дверей…
Да я и не про то теперь…
За землю мстил Грачёв.
Земли, так и писал, отмерь
И доски заготовь.
Подстерегли меня они
В ночь под Успеньев день —
Грачёвы, целый взвод родни
Из разных деревень.
Жильё далёко в стороне,
Ночь, ветки — по глазам.
И только палочка при мне, —
Для сына вырезал.
И первый крикнул Стёпка Грач:
— Стой тут. И — руки вверх!
Не лезь в карман, не будь горяч, —
Засох твой револьвер.
Сдавай бумаги, говорят,
Давай, отчитывайся, брат!
Стою. А все они с дубьём,
Я против банды слаб.
Ну, шли б втроём, ну, вчетвером,
Ну, впятером хотя б…
Лощинка, лес стоит немой,
Тишь-тишина вокруг.
Кричать? — Кричать характер мой
Не позволяет, друг.
А тени сходятся тесней,
Минута настаёт.
И тех, которые пьяней,
Пускают наперёд.
Троих я сбил. А сзади — раз!
И полетел картуз…
И только помню, как сейчас,
За голову держусь.
Лежу лицом в сырой траве,
И звон далёкий в голове.
И Грач толкает сыновей:
— Скорей! Грех, господи… Скорей!..
Да помню, точно сквозь туман,
Прощался я: «Сынок!..
Прости, что палочку сломал,
Подарок не сберёг.
Прощай, сынок. Расти большой.
Живи, сынок, учись,
И стой, родной, как батька твой,
За нашу власть и жизнь!..»
Потом с полночи до утра
Я полз домой, как мог.
От той лощинки до двора
Кровавый след волок.
К крыльцу отцовскому приполз,
И не забуду я,
Как старый наш фроловский пёс
Залаял на меня!
Хочу позвать: «Валет! Валет!..»
Не слушается рот.
…Ты говоришь, на сколько лет
Такая жизнь пойдёт?..
Так вот даю тебе ответ
Открытый и сердечный:
Сначала только на пять лет.
— А там?..
— А там — на десять лет.
— А там?..
— А там — на двадцать лет.
— А там?..
— А там — навечно.
— И это твёрдо, значит?
— Да.
— Навечно, значит?
— Навсегда!..
Эх, друг родной, сказать любя,
Без толку носит чёрт тебя!..
Да я б на месте на твоём,
Товарищ Моргунок, —
Да отпусти меня райком —
Я б целый свет прошёл пешком,
По всей Европе прямиком,
Прополз бы я, проник тайком,
Без тропок и дорог.
И правду всю рабочий класс
С моих узнал бы слов:
Какая жизнь теперь у нас,
Как я живу, Фролов.
И где б не мог сказать речей,
Я стал бы песню петь:
«Душите, братья, палачей,
Довольно вам терпеть!»
И шёл бы я, и делал я
Великие дела.
И эта проповедь моя
Людей бы в бой вела.
И если будет суждено
На баррикадах пасть,
В какой земле — мне всё равно, —
За нашу б только власть.
И где б я, мёртвый, ни лежал,
Товарищ Моргунок,
Родному сыну завещал:
Иди вперёд, сынок.
Иди, сынок. Расти большой.
Живи, сынок, учись.
И стой, родной, как батька твой,
За нашу власть и жизнь!